Василий Лебедев - Золотое руно [Повести и рассказы]
— Кому же? — упавшим голосом спросил Ознобов.
— Я напишу, дайте бумагу и перо.
— Минутку… Антей! Иван, черт тебя…
Не дождавшись, сам поспешил в задворную комнатушку, зная, что Ивану не найти ни пера, ни чернил, ни бумаги.
Они встретились во дворе.
— Ничего, Иван, ничего! Иди назад.
Они вошли в комнатушку. Ознобов взял из чемодана бумагу, ручку с пером, капнул в чернильницу из стоявшей на печке кружки, потряс и ушел.
Иван больше не ложился и, пока за стенкой продолжалось деловое молчание, размышлял. Ему становилось понятным положение Ознобова, прожившегося тут до нитки. Правда, он не понимал, к чему это надо ротмистру — и разыгрывать богача, и выдумывать звание, и болтать о богатых родственниках во Франции, — лучше бы найти дело и жить попросту, ведь человек-то неплохой… «А эта барыня с головой, видать: не поддалась ему, хоть и пытался облапошить, да еще на путь наставляет. А вот в Россию ехать не собирается», — уже с грустью подумал Иван и сразу потерял к ней всякий интерес. Ему захотелось уйти.
— Вот так, — прозвучал опять голос княгини. — С этим письмом вы обратитесь по указанному здесь адресу, и, я уверена, вам помогут. Человек, которому я пишу, близкий друг моего покойного мужа, генерал-губернатор финляндский, оказал некогда существенную помощь.
— Помощь?
— Да. Этот человек привлекался по серьезному делу отравления…
— Отравления?
— Не пугайтесь, я вас рекомендую не уголовнику, а вполне порядочному человеку. Отравление это было пищевое, покупатели отравились его пирожными.
— Так вы меня, к пирожнику?!
— Вы считаете, что я располагаю выбором? Или, может быть, вы им располагаете?
— Да, да… Благодарю вас, и простите меня… Я подумаю. Я подумаю.
— В такое трудное время не приходится много раздумывать. Да, кстати! Зачем вам этот денщик! Ради чего вы будете кормить такого дубину, когда сами бог знает на кого похожи? Гоните вы его! После того что случилось с нами в России, я терпеть их не могу!
«Ах буржуйка, мать-таканы! — встрепенулся Иван, и ему до слез стало обидно за то, что ошибся в этой барыне, что связывал с ней свои мечты о доме, — Буржуйка… Попалась бы ты мне в Питере той осенью!..»
Княгиня простилась с Ознобовым, а он шел за нею и все повторял упавшим голосом: «Я подумаю… Я подумаю…»
Иван слышал, как он вернулся в комнаты, как налил вина, а потом послышались звуки, напоминавшие тяжелый, захватывающий кашель, как от крепкого табака, все чаще и чаще…
За стенкой плакал ротмистр.
Иван решил, что служба его кончена, достал из-под кровати мешок, развязал его и ухмыльнулся. В мешке оказались серебряные царские рубли. Он еще постоял над деньгами, подумал, потом взял пригоршню, как семечек на дорогу, и ушел не простившись.
Было около десяти, но солнце все еще висело над крышами домов, огненно плавилось в куполе русского собора и нежно румянило серую массивную кирху. Город затихал, и хотя день еще не угас, но по редким звукам — по короткому, усталому грохоту колес на булыжной мостовой, по крику вечернего поезда на вокзале, даже по ленивому плачу ребенка из открытого окна — по всему чувствовалась вечерняя истома города, пережившего еще один трудный день.
Давно Иван не был в таком плохом настроении, давно не чувствовал себя таким обманутым, обиженным, опустошенным. Он и сам не понимал, что с ним, да и не мог понять. Ему впервые за эти месяцы на чужбине приоткрылась правда его собственного положения, его бессилие изменить что-либо. После крушения его наивной мечты возвратиться на родину осталась только одна суровая действительность, всей предстоящей сложности которой он еще не мог предугадать.
«Напиться, что ли, или зарыдать, как ротмистр?» — мелькнула нехорошая мысль, но Иван поборол ее.
* * *По заводу поползли слухи, что кончаются запасы зерна, а это значило, что завод может остановиться и не будет работы. Зерно завозили небольшими партиями из разных стран Европы и частью — с внутреннего рынка. Иван слышал, что с тех пор как Россия начала войну с Германией, с самого четырнадцатого года, на пивном заводе не было бойкой работы — все перебои, увольнения.
Однажды — это было в конце лета — Иван пришел на работу, как обычно, одним из первых, сел на свое место под навесом, посторонился от ветра и принялся за дело. Он так увлекся и так привык не обращать внимания на окружающих, что не сразу понял, что в бригаде бондарей произошло нечто нехорошее. Мимо Ивана прошел пожилой финн, сгорбившись и понурив голову, в руках он нес свой инструмент, перевязанный бечевкой.
— Отработал, — пояснил Ивану один из русских. — Уволили.
— А почто его? — спросил Иван.
— На заработки жаловался, а это конторе не по носу.
Вот оно как…
Иван вспомнил сухощавое лицо хозяина завода, его добрую улыбку, золотые зубы, мягкую, лисью походку и почувствовал, что все в том человеке обманное, коварное.
— Буржуи, мать-таканы! — воскликнул он и бросил молоток.
— Ты потише, Иван! Бригадир смотрит. Чего ты тут мычишь, как теленок?
Иван на минуту задумался, но в глазах у него встал белобрысый малыш, сын уволенного. Мальчик прибегал частенько на завод, протискиваясь в щель забора, и смотрел, как работали бондари. Было у того финна и еще человек пять детей. Иван понимал, что их ждало, поскольку отец не имел своего хутора.
— Сам ты теленок! Да еще «потише»! Я такое видывал, чего тебе… Теленок! Да мы этих буржуев!
— Тише!..
— Что «потише»? А я не боюсь! — неожиданно для себя вскричал Иван, заметив, что рабочие прислушиваются. — Я видывал таких буржуев в Питере, мы их так трясли, что я те дам!
Финны с серьезным интересом перешептывались, а Иван продолжал:
— Взять их всех да и смахнуть, как у нас было, в Питере, и весь тут сказ! Мужик без куска хлеба остался, а им, буржуям, и трава не расти!
Иван, сидя на бочке, оглядел присмиревших рабочих и впервые ощутил себя в увлекательной и совсем не страшной роли оратора, только почему-то слегка захватывало дух, как на шлюпке в волну.
Кто-то из финнов с почтением приблизился к Ивану и поднес ему целую кружку пивных дрожжей. Иван выпил и успокоился. На следующее утро его вызвали в контору, а через час он уже собрал инструмент, связал его бечевкой и ушел, уволенный.
«Нам рефолюций не ната, тофарищ Ифан Красный!» — многозначительно заявили ему.
Это было ошеломляюще. Даже в самую бессмысленную пору своей жизни — во время службы на флоте — он видел и надобность, и некоторый смысл своего существования, когда драил палубу, чистил оружие или стоял на вахте. А что теперь? Неужели он, Иван Обручев, имеющий руки, ноги, голову, не должен работать, и по какому это закону? Он не нашел ответа и показался сам себе не здоровым мужчиной, а беспомощным ребенком, которому противостоит какая-то непонятная и грубая сила. Сразу захотелось увидеть Шалина, поговорить с ним всерьез о доме, о планах на возвращение.
Но Шалин не появлялся.
Теперь Иван уходил из дому поздно. Он бродил по городу в поисках работы, но ничего не мог найти, кроме случайных шабашек на срочных выгрузках мелких суденышек в порту. Домой приходил угрюмый, в свой угол старался пройти незаметно, однако это ему удавалось редко, поскольку ребятишки Ирьи замечали его и не как раньше — с криком радости, а молча провожали взглядом его коренастую, пахнущую рыбой и мазутом фигуру. В этих случаях Иван старался не оглядываться… Он не мог обмануть их чутья и тогда, когда он после долгих раздумий решался купить им дешевых конфет из своих тающих на глазах денег. Ребятишки принимали подарок, но еще серьезнее становились при этом. Да что удивительного? Дети Ирьи уже знали нужду.
Иван старался не падать духом, упрямо ходил в порт. Со временем примелькался. Его знали рабочие-финны, и кое-кто замечал из начальства, поэтому, когда в порт стал прибывать товар для отгрузки — строительный лес, Ивана взяли в бригаду грузчиков.
Но недолгим — всего несколько часов — было счастье Ивана: в первый же день его придавило бревном.
Со сломанной ногой его привезли в домик к Ирье на лошади. Ирья сбегала за доктором. Доктор прощупал ноту, показал один палец, что означало: сломана одна кость, наложил с двух сторон деревянные шины, забинтовал потуже, взял деньги и ушел.
Больше месяца вылежал Иван в постели, прежде чем начал двигаться. Немного погодя стал делать по дому мелкую работу — мел полы, мыл посуду. Из порта приходили один раз рабочие — на первой неделе — и больше не появлялись. Деньги Ивана подходили к концу, и он все чаще и чаше подсаживался по приглашению хозяйки к их бедному столу. Ребятишки не чувствовали в русском родного человека, понимали, что это нахлебник, и ожесточились против Ивана. Теперь он днями не выходил из своего угла, все ждал Шалина.
